Поднебесные Зубья

Г-та Кузбасс (2003) N 086 (17.05.2003)

Если бы писателей, как царей, народ короновал прозвищами, Владимиру Мазаеву следовало бы присвоить титул Искренний. Удивительное дело! Вошедший в литературу в конце 50-х, много писавший о модных в ту пору геологах, возмужавший в застойные 70-е, он умудрился ни разу не сфальшивить в своих текстах. Ни в одном абзаце - о чем бы ни шла речь: о войне или о производственном конфликте, о любви или о семейных проблемах - вы не встретите ни строчки ложного пафоса или нарочитой "трогательности". Верная интонация - это для писателя как абсолютный слух для музыканта. Ею измеряется и степень таланта, и уровень мастерства. 12 мая Владимиру Мазаеву исполнилось 70 лет. Накануне юбилея с писателем встретилась корреспондент "Кузбасса".

Дед Мазай и зайчик

- Есть такое расхожее мнение: прежде чем стать хорошим писателем, надо побыть хорошим журналистом. Вы, я знаю, свой литературный путь тоже начинали газетчиком, сотрудником областной газеты "Комсомолец Кузбасса". Вам журналистика помогала или мешала книжки писать?

- И то, и другое. Какое-то время - года 4-5 - журналистика, конечно, много дает пишущему человеку. Горизонты раскрывает, с людьми сводит самыми разными... А потом становится тормозом.

Вам тоже, наверное, часто приходилось слышать такое восклицание: "Сколько писателей вышло из газеты!" И начинается подсчет - Олеша, Паустовский, Гайдар, Симонов... Но никто никогда не считал: а скольких писателей газета угробила? Нет такой статистики.

Вот и я служил в газете, а потом начал чувствовать - меня другие конфликты, другие характеры привлекают, не те, которые тогда газету интересовали. Не герои труда.

Помню, я поехал в командировку в сельский район и на две недели остался там работать комбайнером.

- Не спрашивайте. Я звонил каждые два-три дня и что-то врал такое, на меня кричали, требовали немедленного возвращения, а я говорил: "Плохо слышно" - и клал трубку.

Ну, не мог я уехать! Я там с таким парнем познакомился, с механизатором. Сразу мне поглянулся, едва дверь кабины открыл. Открыл - а на коленях у него зайчонок крохотный. "Вот, говорит, один уцелел". Оказывается, когда поля пашут, с края начинают и к середине все уже, уже круги. И вся живность, какая на этом кусочке земли завелась, в конце концов, как на островке, в центр поля сбивается. Ну, и гибнут, конечно, многие. Тот парень другую технологию вспашки предложил - из центра начинать. Сложнее. И мастерства требует другого. Но зверье зато спасается, разбежаться успевает.

А очерк я, кстати, после той командировки так себе написал. Весьма проходной. И все говорили: стоило ради такого две недели в полях торчать?

- Наверное, раз до сих пор об этом помню. Во мне тогда что-то меняться, поворачиваться начало. А настоящий шок я испытал, когда по письму одной учительницы (тоже командировка была) попал в поселок ссыльных в Кузнецком Алатау. Главное, эти горы, вершины белые, белки, как у нас называют, я из окошка нашего домика в детстве видел. (Когда отца арестовали в 37-м, мы с мамой и сестрой в Новокузнецк перебрались). И вот смотрел я на эти белки, из-за которых каждое утро солнце всходило, и думал: а что там? За этими горами?

А за этими горами оказалось поселение ссыльных. Это были удивительные люди! Они ничего не боялись - все свое страшное они уже получили. Они много знали. Они видели Европу. Там были такие биографии! Например, я познакомился с солдатом, который пек хлеб маршалу Жукову...

И вот, наслушавшись их историй, я понял, что писать хочу именно об этом. Это - настоящее. Но - куда? В тогдашние газеты?

- Знаете, когда пишешь рассказ или повесть, такое ощущение, что строчки не из головы на бумагу идут, а наоборот - из бумаги в голову. Что-то такое вытягиваешь, вынимаешь из чистого листа...

Я не знаю, что такое вдохновение, наверно, это больше поэтам свойственно. Но когда костяк рассказа сложился - сюжет, конфликт удалось уже перенести на бумагу, начинается самая приятная работа - чистить, убирать лишнее, подыскивать самые точные слова.

Тут нужны тишина и одиночество. Писательство вообще одинокое дело. Этим оно от журналистики и отличается. Раньше, когда одиночества в доме достичь было не так-то просто, я даже нередко уезжал куда-нибудь в гостиницу, в профилакторий.

- Не могу про свое писание говорить: "Я работаю". И никогда не мог. Работа - это, по-моему, что-то более физическое, тяжелое. Что-то такое, где и цель ясна, и приемы известны.

- Пишу и зачеркиваю.

- О-ох... На самом деле я часто предавал литературу. Я никогда не мог, например, отказать человеку, если он звонит, приехал, хочет увидеться. Даже если у меня сейчас самый разгар дела, только бы писать и писать. Нет, я отодвигал рукопись в сторону. Люди важнее всего. Это - единственно правильный принцип. И в тайне я всегда надеялся, что ради этого принципа все мои литературные потери в конце концов восполнятся.

- Астафьева - нет. Мне Юрий Казаков мешал. И мешал, и помогал. Одним словом, я всегда внутренне о нем помнил. А про Астафьева такой эпизод вспоминается.

На очередном съезде писателей, в Москве, мы жили в одной гостинице. Утром перед заседанием захожу в буфет, там Виктор Петрович, чуть-чуть уже выпивший: "О, земляк, давай сюда". Ну, завтракаем, разговариваем. Он спрашивает: "Ты что сейчас собираешься делать?" - "Так, это, - говорю, - заседать пора". - "Да ну их, этих... слушать. Давай лучше сбежим с заседания".

Сам бы я, конечно, ни за что на такое не решился, но за широкой астафьевской спиной... Короче, пошли мы к Астафьеву в номер, взяли еще бутылочку. И он стал мне рассказывать про все те безобразия, которые творятся вокруг Красноярского водохранилища. Как я потом понял - черновик своей "Царь-рыбы" на мне обкатывал.

До сих пор себя ругаю, что, вернувшись к себе, не сел и не записал эти разговоры. Ведь писатель сам на свою кухню меня пригласил, не часто такое случается.

- А вот тут такое противоречие, с одной стороны - да, ни к чему. Чужой писательский опыт ничего не дает и даже более того - вредит, мешает твоей самобытности. А с другой... Всегда есть некая загадка, тайна творчества. И так заманчиво в нее проникнуть.

- Неуверенность в себе. Свои постоянные сомнения. Я даже, знаете, прием такой выдумал. В свое время очень любил Горького (потом, правда, перекормился им, но речь сейчас не об этом). Так вот, брал его том за томом и целые страницы переписывал своей рукой. А потом клал эти странички среди своих рукописей. И когда на них натыкался - удивлялся. Мой почерк, мой, что ли, текст? А как хорошо... Потом уже и у классиков мне стали попадаться странички, которые хотелось поправить.

Даже у нежно любимого мной Чехова. Нашел в одном из ранних рассказов 6-7 раз на одной странице одно и то же слово. Я даже подчеркнул его - да, прямо в книжке! - и написал рядом: Антон Павлович, разве так можно?

Под хруст елочных игрушек

- Один из ваших сборников называется "Без любови прожить можно". Лукавое, конечно, название. Да и самим этим рассказом, который дал название всей книге, доказывается обратное: именно что нельзя! А у вас как складывались отношения с любовью? Вы вообще влюбчивый человек?

- Да! Наверное, да... Помню, я еще учился в институте (дело было в Новокузнецке) и однажды в окне автобуса увидел силуэт девушки. Автобус тронулся и проехал мимо меня. 5-6 секунд. А я смотрел на эту девушку и понимал, что влюбился. Влюбился, хоть следом беги.

- Нет. Но помню эту девушку за окном до сих пор.

- О "Комсомолке". В 60-е годы я получал очень настойчивые и неоднократные приглашения поработать в этой газете. И совсем уж было собрался. Но... Об этом каким-то образом прознала тогдашний секретарь по идеологии. Вызвала меня к себе. И откровенно заявила: если я переберусь в "Комсомолку", Кузбасс для меня будет запретной зоной.

Я предпочел остаться. Потом жалел страшно. А сейчас думаю: может, и к лучшему?

Ну, уехал бы я в Москву. Еще вопрос - стал ли бы столичным писателем. Но уж точно не увидел бы по-настоящему, как мне это удалось, ни Сибири, ни Севера, ни Дальнего Востока...

- А я не мог в городе ничего неожиданного для себя увидеть! В городе люди как камни в мешке - все индивидуальности сглаживаются.

В экстремальных же условиях люди штучно проявляются. Там, где природы много, а людей мало, толпы нет, митинговых настроений, вот этой дури, когда один скажет глупость, а за ним хор повторяет. И не потому, что каждый "хорист" сам так же думает, а просто магии толпы подчиняется.

- Кстати, это правда, что вы до сих пор в сложные походы ходите?

- Да. Вот в прошлом году на лыжах в начале мая почти взошли на Верхний Зуб - это самая высокая точка Кузнецкого Алатау. 200 метров не дошли. Такой шквал ударил! Снег, дождь, ветер, плотный туман. Собака с нами была, Барс, забежала чуть вперед и давай лаять: дескать, стой, мужики, ну куда вы претесь? Пришлось ее послушаться...

- Арест его помню. Мне было четыре года. 26 декабря отец (он был директором школы в с. Куртуково) приехал из города и привез мешок елочных игрушек. Для школьной елки. Этот мешок стоял у нас в квартире и очень меня интриговал. Ночью я проснулся от того, что какие-то чужие люди ходят по дому, все переворачивают, а из упавшего мешка рассыпались игрушки. И хрустят, хрустят у них под ногами...

Наверное, этот хруст, как камертон, звучит в ушах всю его жизнь. Не позволяя сфальшивить, сказать лишнее или промолчать там, где смолчать ни в коем случае нельзя.

Слово друга

Мой друг Мударис, взволнованный прочитанным, отправил книгу в Германию своему старшему сыну Дамиру, более десяти лет работающему юристом крупной немецкой компании. Месяц примерно спустя Дамир позвонил отцу, поблагодарил за книгу и сказал, что потрясен прочитанным. Но еще больше был потрясен и ошеломлен приятель Дамира, чистый немец, преподаватель русского языка. Если бы "Рассказы сибирячки" написаны были Мазаевым про немку Марию, сказал он, благодарные немцы еще при жизни воздвигли бы автору такой же изящный памятник, как Фридриху Великому.

Вспомнил я этот эпизод вот почему. Являясь искренним поклонником творчества писателя, в знак благодарности нашему известному земляку с участием моих друзей Николая Рубана, Василия Елесина, Александра Муги, Михаила Габдурахманова, Виктора Рейхтина, Юрия Дьяконова в одном из красивейших мест Поднебесных Зубьев на ручье Рамазин мы соорудили двухэтажный приют. Он получил название "Мазаевский стан". Замечу, "Мазаевский стан" по дизайну, архитектурному оформлению - на сегодня лучший в Кузнецком Алатау. Приют еще официально не открыт. Он ждет своего торжественного момента. Первой в зимнню стужу в нем нашла тепло и уют группа междуреченских туристов Владимира Горбунова. Лучшим подарком нашему учителю и другу станет (мы так решили) открытие приюта в день рождения его отца - Михаила Мазаева, трагически погибшего в 1937 году.

мастер спорта по туризму.
Междуреченск.
Снимки Юрия Дьяконова.